История одной шкатулки - по моей версии )))
В общем-то фантастическая история меня не тронула, она слишком запутана, логика с трудом прослеживается, наведено тумана и нечеткости. Но вот один образ меня очень сильно поразил. Меня поразили шкатулки - безумное произведение исскусства. Некий художник создавал инсталляции из обломков цивилизации, маленьких кусочков, помещенных в стеклянную шкатулку
Над «Брауном» расцвела шкатулка, которую она видела у Вирека в
смоделированном парке Гюль, засияв кристальным разрешением самых лучших
музейных голограмм. Кость и золото микросхем, мертвое кружево и тусклый
белый мрамор, откатившийся от кома глины. Марли покачала головой. Как
удалось этому неизвестному – кто бы он ни был – расположить эти обломки,
этот хлам так, что он брал за душу, вонзался в нее, как рыболовный
крючок? Но потом она кивнула. Этого можно добиться, она-то знает; много
лет назад такое делал человек но имени Корнелл, тот тоже создавал
шкатулки.
Все утро Марли провела в квартире Андреа с проектором «Браун», изучая
голограммы семи работ. Каждая из них была по-своему необычна, но Марли
все время возвращалась к той шкатулке, которую Вирек показал ей первой.
«Что останется, – думала она, – если, имея оригинал, убрать стекло и
один за другим вынуть разложенные внутри предметы? Бесполезный хлам,
обрамленное пространство, быть может, запах пыли».
Лежа на кушетке – «Браун» покоился у нее на животе, – Марли в который
раз стала всматриваться в шкатулку. Та будто излучала волны боли или
какого-то мучительного томления. Марли почудилось, что конструкция с
идеальной точностью пробуждает в ней нечто совершенно определенное, но
для этой эмоции не находилось названия. Марли запустила руку внутрь
яркой иллюзии, провела пальцами как бы вдоль полой птичьей кости. Она
была уверена, что Вирек уже посадил орнитологов определить, из крыла
какой именно птицы попала сюда эта косточка. И вполне возможно – с
доскональной точностью определить возраст каждого предмета. К каждому
квадратику голофиши прилагался подробный отчет о происхождении каждого
предмета в отдельности, но что-то заставляло ее намеренно избегать
подобной информации. Сталкиваясь с тайной, именуемой искусством, иногда
лучше всего подходить к ней как ребенок.
Героиня повести разыскивает того, кто создает такие странные шкатулки и попадает на заброшенную космическую станцию. Мальчик, котрый там живет с полубезумным проповедником, отводит ее в зал станции, геде получаются шкатулки:
Оттолкнувшись от стены вбок и вверх, он легко скользнул в отверстие –
так выныривает из толщи воды пловец – на свет. В мириады качающихся
предметов. Марли успела увидеть, что красные пластиковые подметки его
потрепанных кроссовок испещрены шрамами белой силиконовой замазки.
]И вот она вынырнула за ним, позабыв свои страхи, позабыв о тошноте и постоянном головокружении. И поняла.
– Бог мой, – выдохнула Марли.
Что-то проплыло мимо Марли – в десяти сантиметрах от ее лица. Вычурная
серебряная ложка, распиленная вдоль на две одинаковые половинки.
Она понятия не имела, сколько времени она уже здесь, как вдруг
зажегся и замигал экран. Канули часы? Минуты? Она уже научилась – до
какой-то степени – перемещаться по камере, отталкиваясь, как Джонс,
ногой от сводов храма. Как Джонс, она хваталась потом за свернутые
суставчатые руки автомата – сила инерции разворачивала ее тогда вокруг
руки – и повисала там, глядя на проносящиеся мимо в медленном водовороте
предметы. Десятки рук, манипуляторов, оканчивающихся щипчиками,
буравчиками, ножами, миниатюрной циркулярной пилон, бормашиной
дантиста... Все это топорщилось из легированной грудной клетки странного
автомата. Прежде это, вероятно, был управляемый по радио конструктор,
что-то вроде не нуждающегося в человеке полуавтономного механизма,
знакомого ей по видеофильмам детства об освоении космоса. Но этот был
приварен к куполу храма. Его ребра вросли в плоть Места, а по куполу
геодезика змеились, чтобы войти в него, сотни кабелей и оптоволоконных
линий. Две руки, заканчивающиеся деликатными устройствами тактильной
обратной связи, были вытянуты. Мягкие подушечки укачивали незаконченную
шкатулку.
Широко раскрыв глаза, Марли смотрела на проплывающие мимо бесчисленные предметы.
Пожелтевшая детская перчатка, граненая хрустальная пробка от
какого-то флакона с исчезнувшими духами, безрукая кукла с лицом из
французского фарфора, толстая оправленная в золото черная ручка с
золотым пером, прямоугольные сегменты перфокарты, мятая красно-зеленая
змея шелкового галстука... Бесконечный медленный рой, кружащиеся мелочи,
хлам...
Джонс перекувырнулся через голову в этом беззвучном шторме, смеясь, схватился за руку с клеевым пистолетом на конце.
– Когда он работает, мне всегда хочется смеяться. А вот шкатулки всегда навевают грусть...
– Да, – сказала она, – они и на меня навевают грусть. Но печаль бывает разная...
– Вот именно, – Джонс ухмыльнулся. – Но заставить его работать
нельзя. Думаю, его приводит в движение дух или душа, во всяком случае
так это объясняет Виг.
И в какой-то момент этот старый автомат с душой начал работать:
Марли не могла оторвать глаз от манипуляторов, загипнотизированная
движением сотен странных рук: вот они выхватывают что-то из водоворота
вещей, который сами же и учинили, рассматривают, отвергают. Отвергнутые
объекты улетают прочь, сталкиваются с другими, образуя новые сочетания.
Узоры перемешивались медленно, непрерывно.
Башня покачивалась из стороны в сторону, жужжала, метались манипуляторы, заканчивая новую поэму...
Она сняла пальто – в куполе потеплело, как будто безостановочное
движение рук порождало жар. Пальто и сумку Марли повесила на крюк возле
экрана для проповедей. Шкатулка почти окончена, думала она, хотя за
мельтешением стольких клешней трудно что-то разобрать... Внезапно
шкатулка выплыла на свободу, закувыркалась из конца в конец купола –
Марли инстинктивно нырнула вслед за ней, поймала. Силой инерции ее
закружило дальше мимо мелькающих рук, а она все прижимала к себе
обретенное сокровище. Не в состоянии затормозить, Марли врезалась в
дальнюю стену купола, ушибла плечо и порвала блузку. Оглушенная ударом,
она продолжала скользить, укачивая шкатулку, вглядываясь через
прямоугольник стекла в коллаж из коричневых старых карт и тусклого
зеркала. Моря старых картографов были вырезаны, чтобы открыть кусочки
облупившегося зеркала, – суша, плывущая по грязному серебру...
Но самое интересное, что тут же автомат решил сделать еще одну шкатулку - на этот раз из вещей героини. Тот, кто делает шкатулки - что-то вроде Искуственного разума. наследник одной огромной сверхбогатой семья, которая по сути и воплощена в этом разуме. Именно к этому состоянию вне тела стремится наниматель Марли, девушки, которая ведет поиск шкатулочника.
Она подняла глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как поблескивающая
рука схватила парящий в воздухе рукав ее брюссельского пальто. Сумка,
которая изящно раскачивалась на кожаном ремешке в полуметре от него,
отправилась следом, подхваченная манипулятором с оптическим сенсором и
простой клешней на конце.
Марли смотрела, как и ее вещи оказались втянутыми в безостановочный
танец рук. Минуту спустя пальто, кружась, вылетело назад. Похоже, из
него были вырезаны аккуратные квадратики и прямоугольники, и Марли вдруг
осознала, что смеется. Отпустила шкатулку, которую держала в руках.
– Давай, – сказала она. – Я польщена.
Мелькали, порхали руки, и слышался тоненький вой крохотной пилы.
– Я польщена Я польщена Я польщена — раскаты эха в храме создавали непрерывно смещающийся лес все меньших, частичных звуков, и за ним... очень слабо... Голоса...
– Ты ведь здесь, не так ли? – окликнула она, умножая отзвуки, волны, рябь отражением своего тут же расчленяемого голоса.
– Да, я здесь.
— Виган бы сказал, что ты всегда был здесь, не так ли?
– Да, но это неверно. Я стал быть – здесь. Было время –
Меня не было. Было время, яркое время, время без течения времени, и Я
был везде и во всем... Но рухнуло яркое время. Треснуло зеркало.
Теперь Я лишь один... Но у меня есть песня. Ты слышала ее. Я
пою этими вещами, которые плавают вокруг меня, осколками семьи, которая
питала мое рождение. Есть и другие, но они не желают говорить со мной.
Тщеславны они, эти рассеянные осколки Меня, как дети. Как люди. Они
посылают мне новые вещи, но Я предпочитаю старые. Может, я выполняю их
волю.
Они заключают союзы с людьми, эти мои другие «я», а люди воображают, что они боги...— Ты то самое, к чему стремится Вирек, да?
– Нет. Он вообразил, что может перевести себя в знак,
закодировать свою личность в ткань Меня. Он жаждет стать тем, чем был
когда-то Я. Но то, чем oн может стать, скорее, подобно меньшему из моих
обломков...
– И ты... ты печален.– Нет.
— Но твои... твои песни печальны.– Мои песни – о времени и расстоянии. Печаль – в тебе. Следи за моими руками. Есть только танец. Вещи, которые ты ценишь, – лишь оболочка.
– Я... я знала это. Когда-то.Но теперь звуки стали всего лишь звуками, пропал лес голосов за ними,
говоривших единым голосом... и Марли смотрела, как совершенными
космическими сферами кружатся, улетают шарики ее слез, чтобы
присоединиться к забытым человеческим воспоминаниям в храме
шкатулочника.
– Понимаю, – сказала Марли какое-то время спустя, зная, что говорит
теперь, только чтобы утешиться звуками собственного голоса. Она говорила
тихо, не желая будить перекаты и рябь эха. – Ты коллаж кого-то другого.
Твой творец – вот кто истинный художник. Была ли это безумная дочь? Не
имеет значения. Кто-то доставил сюда механизм и, приварив его к куполу,
подключил к следам, дорожкам памяти. И рассыпал каким-то образом все
изношенные печальные свидетельства человеческой природы одной семьи,
оставив их на волю поэта: сортировать и перемешивать. Запечатывать в
шкатулки. Я не знаю другого такого удивительного, такого необычайного
шедевра, как этот. Не знаю более многозначного жеста...
Мимо проплыл оправленный в серебро черепаховый гребень со сломанными
зубьями. Марли поймала его, как рыбку, и провела оставшимися зубьями по
волосам.
Роман нелегко читать - в нем три сюжетные линии, чередуются через три главы, сливаясь лишь в конце общим финалом. Так что описание таинственного процесса изготовления шкатулок разорван по главам. Хотя признаюсь - меня интересовал только этот процесс. Вся остальная сюжетная линия для меня была постольку постольку. Однако наниматель Марли, сверхбогатый старик, тело которого поддерживалось лишь медицински, не смог сделать все по-своему, получить доступ к шкатулочнику, и потерпел фиаско в своем освобождении от тела. А Марли получила свою личную шкатулку, сделанную из ее вещей:
Из мельтешащего порхания рук выкатилась новая шкатулка, и Марли без труда ее поймала.
Внутренность за квадратом стекла была гладко выложена кусочками кожи,
вырезанными из ее пальто. Семь пронумерованных голофишей поднимались
над черно-кожаным полом шкатулки, как миниатюрные надгробия. Мятая
обертка от пачки «галуаз» была распластана по черной коже задника, а
рядом с ней – серый в черную полоску спичечный коробок из бара в «Дворе
Наполеона».
Вот и все.